Нет, я не люблю древний праздник Самайн, но я всегда помню о нем. Не об этом посмешище, в которое его превратила современность, а о том, каким он должен бы быть. Для меня Самайн - день поминовения умерших.

Каждый год в этот день я выхожу чтобы побродить по улицам, освещенным холодным электрическим светом, который заменяет этому городу солнечный, посмотреть на праздничную суету, почувствовать себя живой. Я наряжаюсь в одежду, стиль которой молодежь ассоциирует с готикой. Черный - цвет моего сердца, шелк и атлас - дань проявившемуся с возрастом консерватизму.

Если идет дождь, он бывает соверешенно необыкновенен, и я срадостью подставляю ему лицо. Капли воды легонько бьют по лбу и стекают к подбородку по щекам, оставляяя на них мокрые дорожки. Холодны ли эти капли? Или может, просто кожа моя утратила былую чувствительнось? Мелкий октябрьский дождь доставляет мне почти забытое удовольствие. Влажный шелест, змеящиеся отсветы от фонарей на масляно-черных лужах, раболепно согнутые перед непогодой спины людей дают удивительное и необъяснимое ощущение уюта и собственной неуязвимости. Я даже хотела написать по этому поводу стихотворение, но придумала только две строчки, которые с тех пор преследуют меня как наваждение:

От слез небесных люди прячут лица,

Как дети прячут лица от стыда…

Плохой из меня поэт. Слишком самоуверенно звучит, вроде как они прячут, а я - нет, значит я лучше… Никто не знает, кого оплакивают в Самайн низкие свинцовые небеса над измученным недугами городом.

Иногда наряженые ведьмами и демонами дети останавливают меня, угрожая страшными карами если я не проявлю щедрость, и тогда я достаю из карманов леденцы и раздаю маленьким попрошайкам. Мы смотрим друг на друга, я улыбаюсь им, а они - мне. Иногда мне кажется, что они тоже понимают иронию ситуации, но это их не волнует. Крича и похваляясь добычей они убегают в поисках новой жертвы, а я продолжаю свою прогулку.

Меня веселят и слегка пугают подростки на роликах. Однажды, один такой подъехал ко мне сзади, обнял за талию, развернулся так, что взвизгнули коньки, крепко поцеловал в губы и умчался дальше, радостно хохоча. А я осталась стоять посреди улицы, кусая губы и еле сдерживаясь чтобы не закричать. Иногда, они машут мне руками или кивают, проносясь мимо, и тогда, глядя на их сумасшедшие кульбиты на мостовой я начинаю себя чувствовать почти такой же молодой и безумной, начинает казаться, что вот-вот заколотится бешено сердце, кровь прильет к щекам, заставляя их вспыхнуть, захочется выкрикнуть какую-нибудь ерунду и долго громко смеяться… но ничего такого не происходит, и я снова чувствую себя старой, бесконечно чуждой им и их веселью. Бары и дискотеки я обхожу стороной. Есть в современной музыке что-то сатанинское.

Под конец я обязательно иду в церковь. Где бы я ни была, ноги всегда сами приносят меня к какой-нибудь из них. Я захожу и некоторое время сижу в дальнем углу, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Потом покупаю свечу и ставлю, хотя найти для нее место обычно бывает не просто. Я всегда стараюсь оттянуть этот момент, потому, что боль тогда становится невыносимой, и я со всех ног бросаюсь вон, прижимая к лицу ладони, между которыми просачиваются и пятнают гладкий белый пол жидкие рубины моих слез.

Как всякое больное чудовище, я бегу в свое логово и долго лежу, зарывшись лицом в подушки, мучаясь от тяжелого тупого отчаяния куда больше, чем от прикосновения к окропленному святой водой серебру подсвечника. И слезы, это величайшее благо человечества, больше не приходят ко мне, принося забвение, усталость и надежду на прощение Небес.